– Ты в самом деле собираешься в цирк? – спросила мама непонятным голосом.

– Д-да… А что? – сказал я.

– Посмотри на свои колени.

Я посмотрел краем глаза и коротко вздохнул.

– Вот именно, – сказала мама и добавила, что ляжет костьми у дверей, но не выпустит меня больше из дома с такими ногами. Тем более в цирк, где масса людей – в том числе знакомых.

Когда мама говорила таким тоном, я знал, что лучше не спорить.

Через минуту я стоял в большом тазу, по щиколотку в горячей воде, и протяжно стонал. Мочалкой, сплетенной из капроновой лески, мама обрабатывала мне коленки. Надо сказать, что работа ей досталась немалая. Попробуйте отодрать спрессованные наслоения: уличную пыль, ржавчину с Виталькиной крыши, землю с лесных полян, въевшиеся в кожу песчинки и зеленый сок растений, который пропитал и спаял все слои.

Мама быстро устала и начала сердиться. А тут еще этот таз! Он вел себя просто подло. Дно у него было слегка выпуклое, и он вертелся подо мной. Когда мама давила на левую коленку, таз поворачивался влево, когда на правую – он сразу начинал обратное вращение.

– Не вертись! – сказала мама.

– Это не я, это таз…

– Ты мне поговори! – пригрозила мама и так дернула мочалкой, что я взвыл, будто кошка с прижатым хвостом.

И жалобно спросил:

– Можно я лучше сам?

– “Сам”! – сказала мама. – Если бы ты мог что-нибудь делать сам, я бы была счастливейшим человеком.

Но, совсем измучившись, она отдала мне мочалку и ушла из кухни.

Коленки горели, будто я только что ползал по раскаленным железным листам. Надо было дать им отдых. А пока коленки отдыхают, я решил попробовать: сколько оборотов сделает вместе со мной таз, если я крутнусь как следует?

Я ухватился за край стола и крутнулся…

Таз успел сделать всего пол-оборота, а потом выскользнул из-под меня и, как марсианская летающая тарелка, ушел по косой линии в угол. Там он с медным грохотом грянулся об умывальник, выплеснув на стенку воду. Я, в свою очередь, тоже грохнулся, крепко треснувшись о половицы.

Я здорово перепугался. В первую же секунду я представил, как влетит сейчас в кухню мама и какой мне будет нагоняй. Вместо цирка. И я заревел от страха и боли.

Первым вбежал дядя Сева.

Он подхватил меня, прижал к суконному кителю и громким шепотом сказал:

– Олеженька! Ты что, малыш?

Раньше он никогда так не говорил. А может, и говорил, да слова отскакивали от меня, как горошины от потолка.

Но сейчас, перепуганному, мокрому и ревущему, мне было не до гордости и обид. Тем более что тут же появилась мама с грозными словами:

– Я так и знала!

– Подожди, подожди, – сказал дядя Сева. – Что ты знала? Человек ударился, даже до слез. Понимать надо.

Мама несколько секунд изумленно смотрела, как я повис на дяде Севе, облапив его за плечи – будто единственного защитника и спасителя. Потом, уже с притворной сердитостью, произнесла:

– “Понимать надо”! Интересно только, почему меня никто не хочет понимать?

Она принялась затирать воду, заявив при этом, что окончательно убедилась, какие нелепые и беспомощные люди все мужчины. И самое удивительное, что, сделав какую-нибудь глупость, они тут же спешат друг другу на выручку! И тогда уж к ним не подступись!

А я понимал, что она рада. Она устала видеть мою молчаливую войну с дядей Севой. И я, оказывается, сам устал от этой войны.

Сквозь мокрые ресницы я нерешительно посмотрел дяде Севе в лицо, и он чуть-чуть улыбнулся мне. И я тоже улыбнулся.

Он унес меня в комнату. Сел на диван, а меня посадил на колени.

– Сильно стукнулся? – негромко спросил он.

– Не… не очень, – прошептал я.

– Прошло уже?

– Ага…

Большая пуговица с якорем давила мне сквозь майку на ребро, но я не шевелился. Пускай давит! Все равно мне хорошо.

Ленка таращилась на нас так удивленно, что мне захотелось показать ей язык. Но я поступил благородно и умно: не показал. Медленно поднял голову и снова глянул в лицо дяде Севе. И мы опять улыбнулись.

Пришла мама и принялась гладить мой праздничный костюм. Потом проверила мои колени. Оказалось, что с них уже соскоблено все, кроме болячек и ссадин, которые никуда не денешь.

– Одевайся, герой.

От костюма пахло горячим утюгом и праздником. Он был голубой и легонький, как шелковый игрушечный парашютик для запуска из рогатки. С золотистыми пуговками, похожими на новые копейки, с погончиками и пряжками, со звездочкой, вышитой на нагрудном кармане. Такие костюмчики для нашего брата, похожие на юнармейскую форму, в то время только входили в моду, и мама весной привезла его из Ленинграда вместе с белыми гольфами и синей испанкой. Кроме этого, мама выдала мне новые скрипучие сандалии. Они пружинили и просто заставляли куда-нибудь бежать.

Шелковая кисточка испанки щекотала мне левую бровь. Я весело поглядел из-под нее на маму, дядю Севу, Ленку, крутнулся на пятке, помахал всем с порога и, счастливый, отправился к Витальке. Двое встречных мальчишек обозвали меня стилягой, но и это не испортило мне настроения.

Я думал о дяде Севе и понимал, что теперь у меня в жизни появилась еще одна радость.

А кроме того – цирк! Это тоже здорово!

Однако жизнь устроена сложно: не успеешь порадоваться – и нате: какая-нибудь неприятность.

Когда мы пришли к цирку и, потоптавшись в очереди, добрались до входа, контролер – седой старичок – не пустил нас. Повертел билеты, посмотрел на них с двух сторон и сказал тете Вале:

– У вас, гражданочка, билеты на завтрашнее представление, не на сегодня.

– Как же так? – строго и обиженно спросила тетя Валя. – Где это написано?

– Вот здесь и написано. Видите, штампик…

Тетя Валя принялась теребить кружевные манжеты.

– Я не понимаю… Значит, это кассир… Я же просила.

Старичок сочувственно вздохнул:

– Бывает… Только сейчас билетов уже нет и касса не работает.

– Безобразие, – сказала тетя Валя и виновато посмотрела на нас.

Мы повесили носы.

Сзади напирал народ и слышались голоса:

– Что там? Тетенька, не загораживай, всем проходить надо!

– Что значит “всем надо”? – вдруг рассердился старичок. – Все и успеете. Им – тоже надо.